Родной мой городок

Я родился в маленьком городке Протвино Московской области. Это научный городок. Когда я родился, в нем было, наверное, тысяч десять жителей.

Его градообразующим предприятием являлся Институт физики высоких энергий. Там же был расположен синхрофазотрон – устройство для разгона элементарных частиц и проведения экспериментов в физике высоких энергий. Мама работала в этом институте. Среда, в которой я вращался, была среда научных работников, возвышенная составляющая которой отражена у Стругацких в книге “Понедельник начинается в субботу”. Соответственно, мои друзья были детьми докторов физико-математических наук. Такой был круг людей, с которыми я общался, такой круг увлечений.

Думаю, что место моего появления на свет сильно повлияло на мою жизнь, включая первые ощущение успехов, которые у меня были и которые отчасти определили выбор высшего учебного заведения.

С детства у меня было тяготение к математике, отчасти и к физике. В математике меня привлекала та строгость и определенность мысли, которая отсутствовала в окружавших меня тогда рассуждениях гуманитариев. Очень много читал, но уроки литературы были для меня чем-то странным. Я предпринимал самостоятельные занятия, далеко выходящие за рамки школьных предметов. Мне все легко и главное с удовольствием удавалось. Участвовал в олимпиадах, которые в те годы, в конце 70-х – начале 80-х, были довольно широко распространены.

Физтех и методологи

Протвино был и остается базовой кафедрой Московского физико-технического института. Система физтеха предполагала, что студенты не только учатся в аудиториях, но, начиная с третьего-четвертого курса регулярно ездят в кафедральные НИИ и проходят там практику, взаимодействуя вместе с реальными учеными, исследователями, экспериментаторами и т.д.

В девятом классе я познакомился уже с представителями методологического круга. Георгий Петрович читал лекции на физтехе и таким образом извлекались кадры для методологического дела. Ряд его известных учеников, ныне здравствующих, вышли из физтеха. Тот же Сергей Валентинович Попов. Еще в числе методологов был физтеховец Сергей Наумов. Это из тех, кто непосредственно входил в Кружок.

Более плотно я общался со следующим поколением физтехов-методологов. Это Тимофей Сергейцев, Александр Павлов, Тенгиз Бебелашвили, Юрий Загоруй.

Это были старшекурсники, которые в качестве студентов физтеха ездили в Протвино. Но круг их инициатив и увлечений выходил за рамки непосредственной предметно-исследовательской работы. Помню, они создали в Протвино так называемую Школу юного программиста. Это был манок для молодых людей, в который я и “попался”. Как я понимаю, им хотелось делать что-то методологически ориентированное, и для них была важна общественная активность. Кроме того, их интересовало преподавание в нетрадиционной манере, посвященное скорее методологии, чем программированию.

Так в 1982 году я столкнулся с этой школой. Одновременно, как я теперь понимаю, я столкнулся в лице этих ребят и с духом студенческой творчески-наполненной жизни. И то и другое манило. Немного позже, в десятом классе я стал ходить к ним в общежитие, и там продолжались разные обсуждения. Я совершенно не помню их темы, но ощущение беспрерывного потока дискуссий, смыслопорождения было важным.

В методологии меня тогда привлекла возможность переноса строгости и ясности мышления и дискуссий в гуманитарную область. Мне захотелось и после школы продолжать контакты с методологами. Можно сказать, что и будущее я начинал тогда больше связывать с методологией, нежели с собственно физико-техническими науками.

В 1984 я поступил в Московский Физико-Технический Институт.

Пошел я туда по разным причинам. С одной стороны я знал, что эти ребята - молодые методологи с физтеха и что, поступив туда, я продолжу контактировать с этим кругом людей. Второе – физтех давал освобождение от армии. И третье – у меня получалось заниматься и математикой, и физикой, я знал, что экзамены сдам легко.

Я вошел в ту систему контактов, которая была у старшекрсников - методологов. Уже на первом или втором курсе я попал на оргдеятельностную игру. Игра была посвящена теме “Вузовская наука и молодежь”. Тогда я увидел ее организаторов и познакомился с ними. Тогда вместе работали Попов и Щедровицкий.

Там я был серьезно зацеплен уже не на интеллектуализм как таковой, а скорее на стиль, на личностное присутствие, на личностное действие, на более глубокие вещи и менее мне доступные. В большей степени это было впечатление от Попова.

Игра проявила совершенно другие качества личностей, способности к действию в аудитории. И тогда у меня было что-то вроде первого жизненного кризиса по поводу осознания того, что я плыву по течению и что у меня нет определенных целей. Я увидел в методологии образцы иного образа жизни. Соответственно, моя первая игра оказала на меня столько интеллектуально-тренинговое, сколько воспитательное, взращивающее действие.

Я помню свои первые впечатления от Петра Щедровицкого. В зале, наверное, человек двести. Я сижу на галерке, поэтому вокруг меня больше шумят, нежели слушают, о чем говорят выступающие. И где-то в центре этого зала, довольно далеко от меня, встает молодой человек в легком белом свитере (казалось, что он не сильно старше меня) и выступает. Я слушаю и удивляюсь, насколько верно и разумно звучит то, что он говорит. И постепенно я чувствую, что и зал это замечает, и возникает тишина. Возникает авторитетность того, что он говорит, не сочетающаяся с его обликом и наружностью. Вот этот контраст я тогда запомнил.

* * *

Я закончил физтех с красным дипломом, но без каких-либо намерений работать в области физико-математической.

Пошел в аспирантуру, но даже не знаю, зачем я это сделал. Может, потому, что была неопределенность в карьере. Время окончания физтеха – 1990 год. Идет перестройка. Все это время существует линия совместных работ Петра и Попова. Они проводят кучу игр. Я участвую там игротехником: тогда действовала такая формула, что игротехник – это переходная фигура к методологу и я живу по этой формуле.

Методологи создают что-то вроде своих опорных пунктов в разных учреждениях. И возникает мысль, что, может быть, моя работа будет связана с тем, что я из физтеха перейду в одно из таких учреждений.

Например, после байкальской социально-экологической экспертизы 1989 года завязываются отношения между Владимиром Иосифовичем Гурманом, который строил математические модели экологии озера Байкал, и методологами. В Переславле-Залесском, где Гурман работал научным руководителем Института программных систем, предполагается создать такой опорный пункт методологов. Думали, что Саша Павлов пойдет туда работать. Я перехожу как студент под научное руководство Гурмана, имея в виду устраиваться туда же. Все это вносит тревогу и напряженность в будущие планы. Но они в любом случае связываются с методологами.

Но все эти планы идут прахом. Никакого отделения там не создали. Поэтому, может, и возникает аспирантура как некая замена, буфер в этой ситуации.

На физтехе я умудряюсь защитить диплом по работе, которую выполняю при консультировании того же Павлова, и формально руководителем числится Гурман. Это интересная дипломная работа, но явно методологическая с элементами имитации научно-предметного стиля и выкладок. Специализация, в рамках которой все это делается связанна с применением вычислительной техники и математических методов в научных исследованиях – то есть математическое моделирование. При этом мне хочется разрабатывать модели самому. Я их разрабатываю, они укладываются на определенную математику, я все это обсчитываю. Фактически диплом был посвящен разработке аппарата моделирования экономических систем и реализации его возможностей.

Контакты с Петром Щедровицким

Группу физтехов, к которой я себя причислял, разбрасывает по жизни. Тимофей занимается своими делами, Саша Павлов занимается математической диссертацией.

После окончания вуза моя судьба меня не устраивает.

Попов организует школу игротехников, и в нее набираются профессиональные игротехники. Непрофессиональные игротехники, к коим я относился, оказываются не игротехниками и вообще не поймешь кем.

Петр говорит, что Школа Культурной Политики возникает по аналогии и по оппозиции к школе Попова.

Я начал изучать саму методологию. В первую очередь читал статьи, участвовал в оргдеятельностных играх.

Завязываются контакты с Петром. Тогда была такая форма работа начинающих с более продвинутыми методологами – индивидуальные беседы по конкретным работам, которые написал начинающий, совместное обсуждение тем, которые тот разрабатывал.

Петр готовил сборник материалов по теме связанной с социологией. Я написал туда статью. Он прочел ее и предложил встретиться, чтобы ее обсудить. На этой встрече он обсуждал вопрос о мышлении, о том, какое мышление характерно для меня и что можно с ним делать, как его можно менять. Фактически это был разговор о некоторой причастности высоким вещам и ценностям. Петр вел разговор на этом уровне – для меня в его докладах этот момент присутствует всегда.

Это было важной причиной того, что в определенный момент я стал больше работать с Петром и далее пошел в Школу Культурной Политики. Для меня он выступил образцом в большей степени, чем Попов. Потому что между двумя этими людьми было довольно яркое различие в способах работы, постановках проблем и высвечивании исторических ситуаций и т.п.

Не знаю, что это решает – вкус или что-то еще, может, страх: Сергей Валентинович был для меня всегда более страшным. А в Петре, наверное, было больше мистического начала, не уложенного в какую-то конкретную ситуацию. Он непрерывно присутствовал в более широких событиях историко-макроскопических масштабов.

Была и еще одна причина – общая неустроенность. А Петр предлагал и место работы – Российский Институт Культурологии. По сути, это было мое первое официальное место работы. Так что я миновал работу в разных советских учреждениях: сектор, который он возглавлял, был уже совсем другим. Он предлагал мне участвовать и в формировании Школы.

В отношении Школы Культурной Политики - я в нее не поступал, но я ее прошел. Я просто был причислен к первым выпускникам для того, чтобы официально завершился цикл обучения с ним и у него. И то, что он был и завершился, я тогда ощущал меньше, а сейчас ощущаю больше.

В ШКП

В 1995 году был такой конкурс – эксперты выставляли выпускникам баллы. Я и Дима Куликов получили самое большое количество баллов: ему поставили на один балл больше по менеджерско-практической части, мне по теоретико-методологической.

Думаю, тогда происходили знаковые вещи в Школе Культурной Политики. Мне кажется, Петр сам по ходу дела менял акценты и по-разному определял, что он хотел иметь в качестве этого самого студенческого сообщества. Время менялось, он, наверное, к нему как-то приноравливался.

Вопрос в том, что ценилось в этом кругу, и на каких площадках оценивалось. Существовала традиционная площадка для Кружка: доклады, семинары. Если человек делает глубокие интересные доклады в семинарской и дискуссионной форме, то на этой площадке его можно оценивать. Это одна система котировок людей, их достоинств и т.д. Первый выпуск ШКП точно проходил через эту форму.

Параллельно, полагаю, сложилась другая площадка, на которой оценивались люди, и другая система котировок. Не знаю, обозначалась ли она, но это скорее был определенный род социальной успешности или успешности на площадках во внешнем мире, а не на внутреннем семинаре.

Я помню событие, которое меня поразило и задело. Однажды собрался весь круг Школы, и объявили, что Дима Куликов сделал для Школы очень важную вещь. Он заключил крупный контракт. Все зааплодировали.

Помню свое ощущение: я не понимал, за что хлопаю. Это один момент. А второй момент – тут хлопают за что-то такое, что стало котироваться, о чем я никогда не думал, что это значимо, в чем я не участвовал до такой степени.

Это был знак, легализовавший не проговоренный со всеми поворот в ценностях. Мне было довольно дискомфортно.

С другой стороны, я имел массу оправданий: это действительно важно, Школа ведь должна существовать, поддерживаться финансами.

Мне кажется, нельзя понять некоторых вещей, связанных со Школой, не поняв пересамоопределений самого Петра. Наверное, это до сих пор происходит.

Конечно, помимо контактов лично с Петром было много других богатых отношений, интересных людей и самостоятельных мероприятий. Мне много дало сотрудничество с Сергеем Зуевым и Олегом Филюком. Был такой период, когда мы вместе участвовали в разных мероприятиях, организовывали их. Сергей тогда осваивал проведение игр и семинаров и нуждался в команде. А я всегда был очень командный человек. У меня было мало самостоятельных действий, может быть, это и плохо в конечном итоге. Это была первая ситуация, когда мы сами стремились выполнять работу методологического класса.

Мне очень нравились эксперты, которых привлекал Петр. Это были очень яркие люди, и можно было гордиться тем, что мы с ними работаем. Я имею в виду Анатолия Прохорова, Сергея Котельникова, Якова Паппе, Всеволода Авксентьева, Татьяну Клячко. Было много творческих людей, и они все время воспроизводили творческую атмосферу.

Роль этих экспертов была близка к преподавательской. Хотелось им внимать, учиться у них. То, что они делали - задевало. Вот Всеволод Авксентьев мне казался всегда очень глубоким человеком с замечательным чувством юмора и уникальным индивидуальным стилем. Это драгоценность своего рода.

Если сравнивать атмосферу физтеха и ШКП, то при том, что физтех славится тем, что там в студенческой среде всегда живая жизнь, наполненная интересом к науке, там была и газета, и театр, и кружки, все же мне кажется, что в Школе Культурной Политики было интереснее, и захватывающе, и дерзновеннее, что ли.

Методологическая база. После ШКП

Для меня не было особенных проблем в понимании термина культурная политика. Во-первых, было много докладов в то время в условиях не оформившейся концепции самой культурной политики. Обсуждались другие вещи, из которых происходил переход к вопросу о культуре и о культурной политике. То есть смысл этого понятия был представлен на других концептах: скажем, на концепте методологического программирования – очень захватывающая тема сама по себе.

Вторая линия – вопросы концепции, концептуализации, придания смысла и целей деятельности, рамочная работа.

Третья важная линия – гуманитарные понятия, гуманитарные техники актуализации смыслов и далее онтология ко-эволюции мыследеятельности.

По этим трем моментам этот концепт у меня был размазан, и мне этого хватало, чтобы не задаваться вопросом, что он значит сам по себе. В конце концов его конкретное содержание всегда могло переопределяться и всегда переопределялось. При этом я понимал, что это больше предмет разработки и поиска для самого Петра. И то, что он нас делал если не соучастниками, но уж свидетелями его поиска, его разработок, было достаточно.

Меня больше всего заинтересовала линия изменения техники мышления и вопрос о рамках и рамочных техниках. Он был тесно связан с гуманитарным началом и разработкой гуманитарных понятий. Тогда Петр прочитал курс лекций, а в 1991 году вышел сборник “Концепция или понятие культурной политики”. Один доклад этого курса был посвящен как раз разработке концепции или понятия и проблематизации как важнейшей части понятийной работы.

Интересной в нем была постановка, смена онтологии, то есть включение интеллектуальных техник высвечивания и актуализации смысла в картину эволюции мыследеятельности. Я до сих пор работаю с этой методологической базой. Не скажу, что работаю в плане развития ее методологического содержания, но в осознанной форме применяю в своей работе.

Речь идет о разработке рамочных концептуальных оснований и открытий пространств для деятельности, для разворачивания конкретных работ. Меня сейчас интересует определенный вид технологий – гуманитарных или социальных – применительно к вопросам уголовного правосудия. У меня было несколько статей, в которых технику понятийной работы, которая была описана в Школе Культурной Политики, я применял для того, чтобы вскрыть проблемы уголовного правосудия в России и сформулировать цели и направление работ по гуманитаризации уголовного правосудия.

Вокруг этого дела была создана и работает организация, в которой я являюсь исполнительным директором – Центр “Судебно-правовая реформа”. Основная линия работы нашей группы – использование культурно-нравственного потенциала, которым располагает общество, в неформальной реакции, в контроле отклоняющегося и преступного поведения. Правовые институты должны задавать рамки и утверждать полномочия не только государственных профессионалов, но и прямо предполагать возможности саморегулирования в обществе и востребование соответствующего ресурса общества. Для этого, конечно, должна формироваться культура этого саморегулирования. Это – предмет разработки новых гуманитарных технологий в сфере уголовного правосудия и шире.

Сегодня я думаю, что гуманитарные технологии возникают вокруг актуализации и способности востребования того или иного естественно данного внутреннего ресурса общества. Например, стремление людей не побеждать, а договориться – тот ресурс вокруг которого строятся способы решения конфликтов основанные на посредничестве и переговорах. Восстановительный способ, более глубок и интересен - он востребует ресурсы нравственного осуждения большинством нанесенного человеку вреда, ресурсы сочувствия жертве. Вообще в этой практике много других тем, например, связанных с идеалом душевного здоровья – с жертвами, и с исцелением жертв.

Речь идет о том, чтобы уголовное правосудие сделать более восстановительным и менее карательным, чтобы в нем началась дифференциация разных способов реагирования на разные ситуации. Сейчас у нас в России действует принцип единства и единообразия уголовного процесса. У нас нет специализированных судов по делам несовершеннолетних, нет механизмов, освобождающих процесс, работу судов, прокуроров, следователей от малозначительных дел.

По сути дела, профилактическая и патронирующая роль общественности сейчас сведена на нет. Все способы участия общества изничтожены. Недавно у нас стали восстанавливать народные дружины, но этой идее уже много лет. Это, что называется, на безрыбье и рак рыба. Исчезли товарищеские суды, взятие на поруки, все формы, характерные для советского общежития. И это очень важно, что они ушли – площадка освободилась и теперь мы хотим развить гуманитарные основания и создать прецедент реализации соответствующих способов участия общества в уголовном правосудии.

Такая область работы сложна по разным основаниям. Во-первых, уголовная юстиция – место, где роль общественных организаций не признана в достаточной степени. Во-вторых, юридический снобизм самих юристов – мол, все должны делать профессионалы. В третьих, серьезный карательный настрой общественного мнения и СМИ и политиками, которые непрерывно спекулируют на теме преступности. И просто нет традиции партнерства. Есть традиция сексотства, но нет традиция партнерства с неправительственным сектором как таковым, который строит свою работу как независимый.

* * *

Мне очень нравится тематика гуманитарных технологий, по которой проводилось несколько последних игр.

После окончания Школы первая моя самостоятельная линия работ была связана с общественными организациями и движениями – с сектором некоммерческих, неправительственных организаций. Я создал концепцию этой работы вокруг идеи социальных технологий. Понятно, что в отличие от того, что Петр обсуждал, это делалось в другом контексте.

Контекст Петра лежит еще в докладах 91-го года о вопросах становления идеологических процессов, конкуренции образов жизни и идеологий на образовавшейся территории бывшего Советского Союза. Соответственно, этот контекст возникает при втягивании людей, групп, организаций в переформатирование их деятельности в новой рамке.

Для меня это была проектная оргдеятельностная схема – как действовать в качестве неправительственной организации. И мы начали уже в своей организации с этой схемой работать. Потом стали создавать сеть, распространяя эту технологию.

Мы начали с вопроса о разработке конкретной социальной технологии применительно к правосудию. Потом постепенно у нас акцентировался контекст с гуманитарным наполнением, потому что все методы восстановительной работы – это по сути дела всегда работа либо с контекстом травмы, если мы говорим о переживаниях жертвы, либо с контекстом нравственных основ и стыда: коммуникация, посредничество, работа со сторонами. То есть это вполне гуманитарные сюжеты.

Поэтому целый ряд специальных познаний – культурологических, коммуникационных – прямо оказался вовлечен в нутро этих новых социальных технологий, которые мы предлагаем укоренять в уголовном правосудии.

С другой стороны, мы оказываемся перед лицом задачи изменения культуры деятельности государственных организаций. И тут, нужно по новому ставить вопрос о технологизации в этих организациях новых способов деятельности, об учете культурных и ментальных факторах, определяющих работу этих машин – районный суд, районная прокуратура, отделение милиции.

Статья М. Флямера
"Реформы в уголовном правосудии и перспективы восстановления "социальной культуры" в России"

Статья М. Флямера, Р. Максудова "Восстановительное правосудие, ресоциализация и городская политика"