Школа Культурной Политики

Вы здесь: ШКП / Архив ШКП / Методологические материалы / Чтения памяти Г.П.Щедровицкого - 2002 (восьмые) "Наследие Г.П. Щедровицкого в философско-методологическом и социокультурном контексте XX века". c
Версия для печати
Чтения памяти Г.П.Щедровицкого - 2002 (восьмые) "Наследие Г.П. Щедровицкого в философско-методологическом и социокультурном контексте XX века".
Москва, 23 февраля 2002 г.
23 февраля 2002

Дискуссия по докладу Е.В. Никулина

(выступления еще не отредактированы авторами)

Щедровицкий Петр Георгиевич. Три вопроса. Пожалуйста, Александр Петрович.

Буряк. Если говорить откровенно, то на это выступление я поймался благодаря недостаточному знакомству с интернет-техниками. Я механически ответил на послание, в котором меня спрашивали, в каком коллоквиуме я собираюсь участвовать. Я отметился и попал в список. Более опытные москвичи не отметились, в список не попали, и поэтому они в лучшем положении – они слушатели, а я стою на трибуне.

Я вернулся бы к жанру определенности, к выступающим в первом коллоквиуме, т.е. к манере свидетельства. Но свидетельство будет не из большой истории ММК, а скорее из некоторых последействий в том культурном окружении, в котором мы так или иначе все живем, погружены, и которые испытывают на себе самые разные токи, и это, конечно, не только токи, идущие от кружка.

В какой-то степени, конечно, это будет продолжать тему выступления Вячеслава Леонидовича Глазычева, и в какой-то степени это – то, что Олег Игоревич Генисаретский говорил о случаях или случаемостях. Судьба культурного действия в нашей очень не простой и многослойной действительности, где принципиально не связаны друг с другом слои, приводит к очень любопытным соединениям на уровне того технического бессознательного, которое, если я правильно понял Олега Игоревича, и не должно быть предметом реконструкции, но результаты которого должны быть зафиксированы как элементы новой культуры.

Я построю свой рассказ на случае из архитектурной практики. Вы заметили, как сегодня непропорционально много архитекторов среди выступавших? Я уже третий. Не только потому, что я это знаю, а потому, что здесь очень интересно переплелись некоторые вещи, идущие от Деррида. Очень странно было, что в предыдущем докладе Егора Никулина не было произнесено слово “постмодернизм”. Егор, я правильно это услышал?

Никулин. Да.

Буряк. Это очень интересно.

Никулин. Это не актуально для Деррида.

Буряк. Понятно. А поскольку я буду говорить о том, что окружало и в какие после-действия это все было погружено, т.е. те самые базовые метафоры Деррида, о которых Вы говорили, то как раз для меня слово “постмодернизм” будет ключевым и центральным, потому что Деррида оказался в последействии, и, может быть, не желая того, стал одним из отцов и фундаторов этого достаточно неопределенного движения под названием “постмодернизм”.

Для меня здесь существенны три случая или три таких кейса. Один связан с именем Чарльза Дженкса – знаковой фигурой для архитектуры последней четверти XX века, который попал в положение изобретателя архитектурного постмодернизма, причем в архитектурной среде ничего не знают про постмодернизм как культурное явление, но все знают о Дженксе и его книге “Язык архитектуры постмодернизма”. Нельзя считать чистой случайностью или чистым совпадением и то, что перевод Дженкса осуществлен В.Л. Глазычевым. По-видимому, иначе и не могло случиться.

Второй случай – архитектурный деконструкционизм или деконструктивизм. Cвязь с этой базовой метафорой Деррида для меня несомненна. Что произошло в первом кейсе? Дженкс соединил, достаточно механически и вполне сознательно, английскую социологическую теорию культурных кодов и принцип разборки или деконструкции на смысловые культурные слои, обнаружив их в архитектурном произведении. Соединив эти две вещи, он интерпретировал часть работ конца 60-х начала 70-х годов, которые не укладывались ни в какие стилевые или направленческие рамки, и выдал это за проявление чего-то нового и следующего за архитектурных модернизмом, т.е. за доктринерской и, в сущности, методологической практикой современной архитектуры 20-50 гг. Результатом всего этого был стилевой постиш, в условиях которого мы и живем последнюю четверть века. Здесь мы находимся в окружении одного из вариантов, хотя вырожденного, советского, малокультурного, но такого же постиша.

Материализация второй метафоры – деконструктивизм. Это очень странное направление, в котором понятно то, что оно действительно интимно связано с постмодернизмом в этой варианте стилевого смешения или постиша, но выглядит совершенно по-другому – это почти невещественные, стекло-металлические, достаточно запутанные пространственные построения, которые вообще хотели бы не быть. Здесь деконструкция была понята как раз материально и тупо, т.е. именно как физическая разборка, но в смысловом отношении помноженная на критику метафизики присутствия. И получилась архитектура, которая хочет не быть.

Это началось с такой арабской девушки Заха Хадид, которая очень хорошо рисовала, хотя материализации получались, как правило, тяжелыми и неинтересными, а может быть, и еще раньше - с Тянзо Танга(?) и его “Крыши мира” на осакской выставке, которая точно также хотела не быть, но потом оказалась очень тяжелой и материальной. Потом, в поздних работах, это было доведено до конструктивистов, до довольно отточенной стилистики исчезающей и одновременно хаотической архитектуры.

Кстати, надо обратить внимание на то, что метафоры, которые употребляет Деррида, поддаются через целый ряд упрощений и переупрощений, идущих через соответствующие социальные слои, куда они просачиваются, прямой пространственной интерпретации и выходят прямо в предметный мир. Наши кружковые метафоры этому не поддаются в принципе, видимо, в силу того самого логоцентризма или панлогизма.

В отличие от главного пафоса Егора Никулина, я как раз настаивал бы не на прослеживании параллелизма, а на принципиальном противопоставлении: по-моему, это гораздо продуктивнее в нашей культурной и в нашей, я бы сказал, культурно-технической ситуации.

Выражением всего этого для меня служит вполне конкретный пример (это третий кейс) – строение методики изучения композиции. Это педагогическая методика, т.е. как раз второй этап – педагогика, который строился на моих глазах, и строился человеком, который на каком-то этапе прошел школу кружка и школу игротехники, с одной стороны, а с другой стороны, просто хороший и образованный архитектор и внимательный читатель, прежде всего архитектурных текстов. На Елене Игоревне Ремизовой, которую целый ряд присутствующих здесь хорошо знает, странным образом соединились Деррида, прошедший через Дженкса, Глазычева и определенную архитектурную практику с одной стороны, и кружковые связи, кружковую дисциплину мышления и способы организации работы в педагогическом коллективе и работы со слушателями и со студентами идущие от кружка. Причем эти свойства соединились взаимодополнительно.

Для меня это достаточно парадигматический пример, из которого можно делать выводы прагматического толка, распространяя и генерализуя этот пример вообще на нашу культурную ситуацию.

Итак, что же сделала Елена Игоревна в своем курсе теории архитектурной композиции, который сопровождался целым рядом практических и аналитических упражнений? Во-первых, она произвела совершенно некорректную процедуру отождествления декомпозиции и деконструкции, причем деконструкции именно в смысле Деррида, т.е. разборки на разно-стилевые и разно-культурные пласты конкретного архитектурного произведения, причем все равно какого периода, и докомпозиции – формальной композиционной процедуры, которая заключается в поэлементной разборке пространственной формы. Это позволило построить курс, в котором студенты, разбирая произведения, т.е. сложную пространственную форму на части, одновременно привязывали к этим частям или слоям соответствующие культурные и стилевые значения.

В принципе, это было пионерное деяние, но это было сделано на семинаре, за счет игровой работы и на схемах. Это была техника изготовления. Основой всего этого была техника “многих знаний”(?), которая была использована, по меньшей мере, дважды: во-первых, как предметная схема, которая вменялась для работы студентам и была основой методики, а во-вторых, совершенно бессознательно эта же схема была надета на себя как оргдеятельностная схема, и об этом Елена Игоревна, по-моему, еще до сих пор не догадывается.

Этот пример - иллюстрация того простого принципа, что ММК-традиция в нынешней российской ситуации (а я не отделяю российскую ситуация от украинской, литовской или казахстанской) представляет собой разборный ящик именно в силу своего предельного панлогизма, и я бы настаивал на уходе от предметности вообще.

В одной из последних бесед с Георгием Петровичем, которая случились у меня, он настаивал на методологическом подходе как на основном и центральном, что было сделано за эти 30 лет, т.е. на принципиальной беспредметности.

Я думаю, что если мы будем проводить дальнейшую серию таких сопоставлений, как Г.П. Щедровицкий и Деррида, Г.П. Щедровицкий и Делез, Г.П. Щедровицкий и Хабермас и кто угодно еще, мы каждый раз будем на месте тех известных симметричных мест, где у Делеза выпуклость, обнаруживать в методологии выем, т.е. каждый раз будет находиться соответствующая выемка, куда удобно укладывается это содержание, и вроде бы это подготовлено специальной историей.

Ничего подобного – на самом деле все это будут иллюзии за счет центрации мышления на данном Делезе или Деррида. Просто традиция ММК устроена так, что она представляет собой такой разборный ящик, и в новой ситуации догоняния, переупаковки культурного мирового опыта (а Россия постоянно вламывается в эти ситуации, я не буду перечислять рубежи XVII-XVIII в., XVIII-XIX в., постсоветский рубеж) мы все время это делаем, нам все время нужно за 15-20 лет переупаковать то, что остальные делали 150 лет.

Делать это в реконструкциях нельзя, соответствующей культуры нет, но в этой ситуации нужны техники переупаковки, и, может быть, это одна из наших коренных функций. Не случайно на рубеже 70-х годов в кружковой традиции была так популярно метафора кружка как Касталии, но именно с опорой на игру в бисер, т.е. на этот универсальный язык переупаковки чужих культурных значений и осуществление в принципе любых способов дальнейших конструктивной и комбинаторной работы с ними. Спасибо.

Щедровицкий. Большое спасибо. Вадим Маркович, пожалуйста.

Розин. Прежде всего я хотел бы высказать восхищение докладом Егора Никулина: мне кажется, что это очень тонкий, интересный и содержательный анализ, и я получил огромное удовольствие от прослушивания.

Содержательно я хотел бы остановится на одной вещи: мне показалась крайне интересной оппозиция текста и схематизации, и вообще проблема схематизации, когда в одном случае схема рассматривается как дополнение к текстам, а в другом случае наоборот, когда текст рассматривается как дополнение к схеме.

Но я обратил бы внимание на то, что и в той, и в другой традиции получается некоторая мистификация в том смысле, что если в одной традиции мы трактуем тексты и схемы как самостоятельную реальность, и пытаемся извлечь все, что можно из этой идеи, то каждый раз мы приходим к очень странным высказываниям, что схема – это и то, что задает новую реальность, и то, что обеспечивает организацию деятельности и т.д.: это странно, потому что как может такое образование, как схема, нести эти функции, когда это всего лишь семиотическая деятельность?

В связи с этим я хотел бы высказать такое предположение: недостаточно анализировать схемы или тексты как автономную реальность, т.е. то, что мы чаще всего и делали, также недостаточно прибегать к дополнительным опорам типа обращения к теории организации как у Сергея Валентиновича или к фигурам воображения. Мне кажется, что схемы, точно также как и текст – это остановленная организованность более сложных процессов и реальностей. И, прежде всего, здесь должна учитываться позиция самого “дисциплинария” (это выражение Сергея Валентиновича), т.е. и исследователя и практикующего, и его проблемы. В конце концов, когда мы выкладываем какое-то представление, мы решаем собственные задачи и отвечаем, как можем, на вызовы современности. Позиция самого дисциплинария и его проблемы.

Далее. Обязательно требуется рассмотрение культуры как формы социальной жизни и как социального организма. Мне кажется, что то, что идея европейского разума потерпела неудачу, о чем говорил Олег Игоревич, очень точно, но следовательно, мы должны найти такую реальность, которая бы тем не менее давала возможность говорить о некоторой органике. Если рассматривать культуру как социальный организм, то мы выходим к такой органике.

Третий момент: действительно, когда мы говорим о схематизации текстов, мы также анализируем как организуется деятельность, причем отдельно в процессе становления, и отдельно в процессе функционирования: это очень важная вещь – различение становления и функционирования. Именно организация деятельности протекает здесь совершенно по-разному.

Наконец, очень важный момент – рассмотрение сознания индивида в рамках всего этого, и тогда мы можем говорить об обнаружении новой реальности. Не менее важен и следующий момент – институциональное обеспечение и т.д.

Моя мысль состоит в том, что требуется соотносительный анализ, когда мы не анализируем отдельную схему или отдельный текст, а анализируем сложную действительность, у которой есть разные грани (позиция дисциплинария, культура, организация деятельности, самоорганизация сознания и т.д.) с центрированием на схеме или тексте.

Мне кажется, что если двигаться в этом направлении, то мы сможем преодолеть ту мистификацию, которая возникает при рассмотрении этих вещей как автономной реальности, и сделать следующий шаг. Спасибо.

Щедровицкий. Спасибо.

Никулин. Я хотел бы поблагодарить коллегу Буряка за замечательный образ Архипенко. В Киеве я как раз познакомился с его творчеством и образ “выпуклость там, где выем” показался мне очень эвристичным.

Я хотел бы выделить главный пафос: я говорил о построении или пере-построении и пере-опредмечивании исторической онтологии или онтологии и истории мысли, онтологии и истории философии, что позволило бы корректно проводить такого рода процедуры, которые мы здесь пытаемся делать, т.е. процедуры исторического сопоставления и т.д.

Такого рода работа всегда связана с натяжками, идеализациями и некорректными ходами, и всегда, по крайне мере, на первом шаге такая работа имеет слегка глупый вид вроде всем известных фраз из истории античной философии как, например: “Фалес началом всего считал воду” и т.д. Меня всегда интересовал вопрос о том, насколько Аристотель всерьез считал, что Фалес началом всего считал воду и насколько это было мотивировано построением внятной и артикулированной топологии исторического поля, в которой все со всем связано, все симметрично, все со всем монтируется аккуратно и все пригнано.

Мне кажется, что эта задача будет неизбежно приводить к упрощениям и иллюзорным ходам, построению таких иллюзорных постишей и монтажей, но все же она необходима.

Щедровицкий. Большое спасибо.




Чтения памяти Г.П.Щедровицкого - 2002 (восьмые) "Наследие Г.П. Щедровицкого в философско-методологическом и социокультурном контексте XX века".


Закладки:
Закладки - это специальный сервис, который позволяет легко вернуться к нужному тексту. Нажмите на Добавить страницу, чтобы поставить закладку на любую страницу сайта.
+
Добавить эту страницу


Искать:  
Яндексом


Знаете ли вы что...


  • старый сайт ШКП помещен в архив www-old.shkp.ru
  • обсудить интересующие вас вопросы с братьями по разуму можно на старом форуме


Контакт:
Офис:
Редакция сайта:
Офис:
+7 (095) 775-07-33
Разработка, поддержка, хостинг:
Метод.Ру